IX. Встречи и портреты

В декабре 1923 года Комитет по организации заграничных выставок и артистических турне при ВЦИКе включил меня в группу художников, которым было поручено сопровождать большую выставку русского искусства в Америку.

Когда я готовился к этой поездке, известная американская танцовщица Айседора Дункан, которая долго жила в Москве и не раз мне позировала, умоляла меня отказаться от поездки. Она говорила: "Ведь там не понимают настоящего искусства".

Много лет прожил я в Америке и часто вспоминал эти слова Айседоры Дункан.

Достаточно характерен эпизод, о котором рассказал Игорь Эммануилович Грабарь в своей книге "Моя жизнь": "Владея английским языком, я главным образом разговаривал с публикой и всякими коллекционерами. Среди последних были экземпляры исключительные. Так, одна "богатая покупательница", как ее рекомендовали друзья-американцы, выказала особенный интерес к деревянной скульптуре Коненкова. Я часа два возился с этой толстой теткой, имевшей фигуру такого же деревянного обрубка, как и те, из которых Коненков резал свои скульптуры. Я объяснял ей все достоинства этой скульптуры. Мы все решили, что Коненков продаст по крайней мере три свои скульптуры. Он сам стоял возле, не понимая ни слова, но преисполненный самых радужных надежд. Внезапно она открыла рот и, дотронувшись до одной из скульптур, спросила глухим сонным голосом:

- А скажите, это все машинная работа?

Повернулась и ушла. Вот Америка".

Живя в Америке, я хорошо познал сущность волчьих законов капиталистического мира. В центре всего - боготворимый доллар. Я не раз видел, как, расплачиваясь за какую-либо покупку, американцы-покупатели целовали доллар, с которым им так не хотелось "расставаться".

В одном доме над любовно разложенным долларом теплилась лампада.

Из всех книг в Америке больше всего ценится одна - чековая!

Пропагандируя русское искусство в США, я никогда не терял связи с родной почвой, вспоившей и взлелеявшей мое искусство.

Я работал над дорогим мне образом Владимира Ильича, показал Ленина говорящим на трибуне, а также исполнил его скульптурный портрет.

За эти годы мне посчастливилось вылепить с натуры портреты А. М. Горького и И. П. Павлова. Создал портрет Владимира Маяковского.

Бюсты видных юристов Америки, изваянные мною, и поныне стоят в здании Верховного суда в Вашингтоне, и среди них Оливер Вендел Холмс - видный деятель, которого называли "совестью Америки". Всем своим сердцем он желал своему народу мирного процветания и свято чтил принципы Вашингтона, Джефферсона и Линкольна.

Было бы неверно утверждать, что в США нет людей, понимающих высокое искусство. Общаясь с представителями прогрессивной американской интеллигенции, я встречал многих бескорыстных ценителей искусства. Но, к сожалению, не они задают тон.

Покинув Америку, я привез с собой много работ, выполненных за рубежом.

Я вернулся домой через Владивосток.

Никогда не забыть перрон Ярославского вокзала, на котором собрались друзья. Еще из вагона я увидел добрые лица встречающих.

Шел снег. Хотелось обнимать и целовать каждую снежинку.

...И вот я снова в Караковичах. Все кругом "пожечено", как говорят в нашей местности.

Много перенесла в веках наша многострадальная смоленская земля, но никогда еще она не знала такого варварского опустошения.

На месте веселой деревни - одни головешки.

Земляки мои ютились в землянках. И следа не осталось от моей мастерской. Погибла большая, многофигурная композиция "Пильщики", которую в свое время из-за ее огромных размеров я не мог вывезти в Москву и оставил в сарае в Караковичах.

"Пильщики" - одна из моих первых работ. В ней я изобразил простых людей, живших рядом со мной. Это они рубили и ставили избы, разрушенные фашистами.

На моих глазах новые пильщики начинали поднимать жизнь.

Инвалиды и вдовы рассказывали мне о том, что видели и пережили, о дорогих и близких, "побитых" на войне.

В одной из землянок я встретил своего сверстника, друга детства, сына кожемяки Илью Викторовича Зуева.

Вместе с ним мы сидели рядом в деревенской школе, водили указкой по букварю. И вот снова мы рядом. В руках Викторовича гармошка, а в глазах молодой и задорный огонек - будто и не состарился. Это и его руками поднимался колхоз.

...Я снова взбирался на кручи, сидел над Десной и думал о том, что нигде в мире нет такой неистощимой красоты. Никакая прославленная Венеция на мутных лагунах, никакие версальские парки не сравнимы с нашими дубравами и необъятным вольным простором.

...Вспоминается раннее предрассветное утро. Я вышел подышать чудесным воздухом. Солнце поднималось из-за Десны. Я поразился, увидев девушку-пастушку.

Раньше ее лицо ничем не казалось мне примечательным. Но когда я увидел ее, озаренную лучами восходящего солнца, в тот момент, когда она целиком была поглощена своей работой, эта курносая девушка в ситцевом платье показалась мне удивительно красивой. Ее уверенные движения, пронизанные чувством собственного достоинства, вся ее фигура, обвеваемая легким ветерком, приковали мое внимание.

Мне пришли тогда на ум удивительно верные слова Тараса Григорьевича Шевченко: "Много, неисчислимо, много прекрасного в божественной бессмертной природе, но торжество и венец бессмертной красоты - это оживленное счастьем лицо человека. Возвышеннее, прекраснее в природе я ничего не знаю".

Эти слова мне очень дороги. Они говорят о самой сути работы портретиста.

В начале своего творческого пути я с увлечением, старанием и благодарностью исполнил из дерева лицо своего отца - простое, открытое, русское.

Образ младшего брата, человека, так любившего землю, помог мне создать в 1906 году "Крестьянина".

Портрет старейшего колхозника деревни Караковичи Смоленской области И. В. Зуева. Гипс. Дар С. Т. Коненкова Смоленскому областному краеведческому музею

И снова неоднократные поездки в родную деревню помогли мне создать ряд новых произведений.

С волнением работал я над портретом из дерева "Старейшего колхозника деревни Караковичи И. В. Зуева". Улыбающийся, он крепко держит в одной руке косу, в другой - точильный камень.

Меня поразили и восхитили наши колхозницы. Перенесли все невзгоды, но их не согнуло горе.

Как подлинные хозяйки своей земли, они победили и в труде и в восстановлении жизни. Задорные, веселые, сколько в них оптимизма и жизнелюбия! Под этим впечатлением родилась моя "Колхозница".

И еще я хочу рассказать об одной встрече. Каждый раз, когда я посещаю Караковичи, я объезжаю окрестные деревни. Радостно видеть, как кругом зреют колхозные хлеба. Люблю беседовать и с пытливыми колхозными ребятишками, которые не без удивления смотрят на мою седую бороду. Всем им хочется знать и об искусстве и о машинах.

Как-то иду я по дороге, а мне навстречу молодец едет на тракторе, гордый такой, загорелый - ни дать ни взять Микула Селянинович на железном коньке!

Поравнялся он со мной, соскочил с трактора, мы и разговорились.

Я спросил его: как идет работа?

Он же звонким голосом ответил: "Хорошо!"

Я спросил его: откуда он и как его фамилия? Все рассказал о себе "Микула Селянинович". Он прицепщик, а сейчас выполняет обязанности тракториста. Живет в Кривотыне, зовут его Леней, ему 17 лет, а фамилия его - Коненков.

Сейчас в Караковичах нет ни одного Коненкова. Но, несмотря на это, деревню многие называют Конятами.

Возможно, мой однофамилец, так лихо восседавший на тракторе, приходится мне дальним родственником, но не это обрадовало меня.

Солнечный паренек, с которым я обменялся тогда самым сердечным рукопожатием, показался мне олицетворением светлого будущего. Ему еще жить и жить под советским небом, вспахивать целину, учиться, охранять свободу и счастье Родины, поражать весь мир своей сметкой. Перед ним открыты все дороги, все пути.

Любовь к отцу, к родным, к близким друзьям не требует доказательства. Но все дело в том, что такая же любовь рождается в художнике, когда он вкладывает свою душу в создаваемый им художественный образ.

Конечно, за большую творческую жизнь бывали и случаи, когда встреча с натурой не оставляла такого уж глубокого следа. Но это единичные, я бы сказал, "проходные" случаи.

Достаточно нескольких часов творческого подъема, чтобы как-то мысленно породниться с тем, кого изображаешь. Без этого трудно добиться творческой победы.

Я прохожу мимо созданных мной статуй. Целая галерея. Простые люди и светила науки: колхозный бригадир Сеня Алексеев и президент Академии наук СССР академик А. Несмеянов.

А вот головка девушки. Я знал ее только по фотографии, по письмам и дневникам. Один восторженный посетитель моей мастерской влюбился в созданный мной образ девушки. Он хотел увидеть ее живую, но я не захотел сказать ему, что это надгробье. Девушка и в мраморе как бы продолжала свою жизнь.

Сколько людей, изваянных мной, уже славно прошли весь свой жизненный путь. Среди них и гениальный физик Альберт Эйнштейн. Меня связывали с ним долголетние хорошие отношения. Я изобразил его с гривой непокорных волос. В голове ученого рождались самые необычайные и дерзновенные мысли, они так и светились в его глазах.

Вот мой тезка, поэт по призванию, - чистый родник! Как мы тянулись друг к другу. Он из-под Рязани, я из-под Смоленска. Мой дорогой друг первых лет революции уже давно ушел "...в мир иной", но как много для меня означает бюст, о котором сказано в каталоге: "Сергей Есенин. Дерево. 60х52х41".

Каждый изваянный портрет - это тоже "слепок" чувств и раздумий скульптора.

Я могу рассказать здесь историю только нескольких портретов. Вначале расскажу о тех, кого хорошо знал лично и лепил с натуры. Каждый из таких людей оставил какой-то след в моей творческой жизни.

В 1915. году в Москву приехала с Севера крошечная сморщенная старушка Марья Дмитриевна Кривополенова; Ей уже шел восьмой десяток. Долгие годы побиралась она с протянутой рукой на одной из пристаней реки Пинеги. Ее открыла известная русская фольклористка О. Озаровская.

Неграмотная Кривополенова знала наизусть тысячи строк былин о русских богатырях, народные сказы и сказки. Она тогда заворожила и покорила Москву.

"Лесная старушка" исполняла свои сказы вначале степенно, а потом ее охватывало волнение, передававшееся и слушателям. Она требовала, чтобы публика ей подпевала.

Я пригласил Марью Дмитриевну к себе в мастерскую на Пресню.

Потом Озаровская записала рассказ Кривополеновой о том, как она была у меня.

Портрет сказительницы М. Д. Кривополеновой. 1916 г. Дерево. Москва, Государственная Третьяковская галерея

"Ну и мастер, - рассказывала Марья Дмитриевна, - тела делает, кругом тела лежат. Взял глину, давай тяпать, да сразу ухо мое, уж вижу, что мое. В час какой-нибудь и вся я тут готова".

Обыкновенно мне трудно расстаться с полюбившимся образом. Руки сами просятся даже через много-много лет продолжить любимую работу.

"Камнебоец" Иван Куприн проложил дорогу "Мыслителю". Дважды возвращался я к Айседоре Дункан; неоднократно возвращаюсь к образу верного спутника моей жизни, М. И. Коненковой.

И когда я перевожу скульптурный портрет из одного материала в другой, это не механический процесс, а новое рождение образа или по крайней мере углубление образа.

Вся в морщинках, смотрящая на зрителя лукавым взглядом, М. Кривополенова навеяла мне образ "Вещей старушки". Я изобразил ее с узелком и порохом в руке, вышедшую из русского леса.

Любопытная история произошла с этой работой: зимой на деревянной скульптуре "Вещей старушки" выросли три гриба. Я тогда сфотографировал этот "урожай" на голове деревянной скульптуры, а потом срезал грибы и загипсовал их на память.

Дважды лепил я "Дядю Григория". Он всегда в моем сердцем - Григорий Александрович Карасев, дворник дома на Пресне, где была моя мастерская.

Это один из самых умных, проницательных и сильных людей, с которыми мне пришлось встретиться. Трудно представить, как многого мог бы добиться такой человек, если бы смог получить образование.

В течение многих лет Григорий Александрович был моим незаменимым сотрудником. У этого человека был меткий и зоркий глаз. Я всегда прислушивался к его замечаниям. Каждое его слово было глубоко осмысленным. А если он молчал, то это было молчание понимающего, думающего человека.

Бывало, работаю я, что-нибудь не удается, а Григорий начинает ворчать, потом подойдет и скажет: "Брось, лучше не сделаешь". Он понимал, что означает в нашем деле "перестараться".

Ворчит, бывало, дядя Григорий, а потом расскажет какую-нибудь "притчу" из своей жизни. Служил он солдатом. А когда отслужил, пришел прощаться с начальством:

- Как, службой доволен? - спросил его офицер.

- Доволен.

- А на гауптвахте сидел?

- Никак нет.

- Какой же ты солдат, - удивился офицер. И тут же распорядился посадить его на трое суток.

Григорий этот случай рассказывал как бы в назидание, какое значение имеет каждое сказанное слово.

Дядя Григорий был "главным распорядителем" и организатором моего быта тех лет, принимал живейшее участие в организации выставки моих скульптур в 1916 году, устроенной в мастерской, а также под открытым небом - на участке дома, где мы жили.

Все дорожки дядя Григорий посыпал песком. Был он тогда и кассиром и гардеробщиком. Бочки с водой расставил. Выполнял обязанности пожарного и даже экскурсовода. Особенно умело разговаривал он с квартальным и городским головой.

- Здесь я голова! - сказал им Карасев, когда они к чему-то придрались перед самым открытием выставки.

Скульптура хорошо смотрелась на фоне колосившейся ржи, которую мы посеяли вокруг дома.

Дядя Григорий. 1916 г. Дерево. Саратовский государственный художественный музей имени А. Н. Радищева

Я вырубил "Дядю Григория" в полный рост. Он опирается своей головой на руку, в которой держит длинный посох. А другую руку приложил к щеке, словно вспоминает прожитое.

Недавно я снова встретился с "Дядей Григорием" в зале Смоленского краеведческого музея во время установки моих работ на выставке.

Дядя Григорий (фрагмент)

Встречи с произведениями, которых давно не видел, всегда волнуют. Как содержателен был наш безмолвный разговор...

Во время расстановки статуй мне казалось, что и дядя Григорий вместе с сотрудниками музея хлопочет, ворчит, советует; он ведь хорошо умел так поставить и осветить статую, чтобы она отовсюду хорошо смотрелась и "не мешала соседям".

Ведь недаром известный итальянский скульптор Канова, когда выставлял свои произведения, на полу зала обозначал места, с которых можно было лучше видеть и понять красоту каждой статуи.

Прими, Григорий Александрович, мою любовь и уважение!..

Меня всегда влекли к себе образы величайших современников.

Впервые я увидел Алексея Максимовича Горького в начале девятисотых годов, когда я приходил на сходки на квартиру А. Колпинского. Там впервые услыхал я слова, так пророчески прозвучавшие в начале века: "Пусть сильнее грянет буря!", а вскоре и увидел их автора.

Он пришел как-то незаметно, чуть сутулясь, в черной длинной рубахе, подпоясанной шнурком; сел на краешек стула, послушал, а потом осторожно прошел, стараясь никому не мешать, в кабинет Колпинского.

В 1928 году я жил в гостях у Горького в Сорренто. Мы много говорили, бродили, летней ночью любовались Неаполем; перед нами сияли миллионы огней, и в этом общении я познавал склад ума моего величайшего собеседника, его одухотворенность и взгляд, устремленный вперед.

Как-то мы сидели на веранде открытого ресторана. К нашему столику подошел уличный продавец всевозможных гипсовых фигурок. Перед нами выросла целая галерея знаменитостей. И среди этого "товара" я увидел и гипсовый бюст Алексея Максимовича. Сам продавец имел довольно туманное представление о многих бюстах, которыми он торговал. И когда я, показав на довольно аляповатый бюст Алексея Максимовича, спросил продавца:

- А это кто? - Он ответил мне что-то невразумительное.

- Может быть, это писатель? - задал я наводящий вопрос.

- Продаю за писателя, - ответил он и весело улыбнулся.

Он так и остался в неведении, кто сидел перед ним.

Во время работы над портретом Алексея Максимовича я стремился создать образ Горького-человека, Горького-писателя, Горького - буревестника революции.

Портрет А. М. Горького. 1950 г. Мрамор. (Скульптура выполнена в гипсе в 1928 г.) Москва, Государственный Музей Революции СССР

Горький высоко оценил вылепленный мной портрет. Он написал тогда в журнал "История искусств всех времен и народов": "Прилагаю снимок с работы С. Т. Коненкова. Все, кто видел бюст, находят его сделанным великолепно и очень похожим на оригинал".

Хочется рассказать и о работе над образом Федора Ивановича Шаляпина.

Портрет Ф. И. Шаляпина. 1952 г. Мрамор. (Скульптура выполнена в гипсе в 1930 г.)

Этот человек создан великим русским народом. В нем так изумительно воплотился волжский простор. Он был широк во всем - и в таланте, и в характере, в своих пристрастиях, а главное, в искусстве.

Такие слова, как "несравненный" и "потрясающий", будут весьма приблизительными, чтобы выразить то явление русской жизни, имя которому - Шаляпин. Искусством он приподнимал жизнь.

Великий артист был весьма непокорен как натурщик. Во время сеансов ему трудно было сохранять спокойствие: он все время вертелся, разговаривал, следил за мной, то и дело брался за карандаш.

Я исполнил скульптурный портрет Шаляпина в гипсе в 1930 году, а в 1952 году перевел этот портрет в мрамор.

Хотя Шаляпин и позировал мне, я не так уж добивался портретного сходства. Великий артист был награжден такими природными качествами, что когда на сцене перевоплощался то в Ивана Грозного, то в Мефистофеля, при каждом своем новом движении казался изваянным таким скульптором, как Фидий. Он и в жизни был монументален.

Песню и музыку нельзя вылепить в буквальном смысле этого слова. Но в белокаменной глыбе мрамора - своя музыка. Ее надо только вызвать и оживить. В своей скульптуре я изваял только голову Шаляпина, но мне бы хотелось передать зрителю и то, что отсутствует в скульптуре, - его могучую грудь, в которой клокочет огонь музыки. Шаляпин - властитель. Голос был ему послушен, как скульптору мрамор.

Я изобразил Шаляпина с сомкнутыми устами, но всем его обликом хотел передать песню. Вот-вот она сорвется с этих уст. Шаляпин только приготовился петь, а вы уже загипнотизированы и покорены его могучим даром.

И опять о моей последней встрече не с Шаляпиным-человеком, а с бюстом Шаляпина.

Устроители моей последней выставки в Смоленске долго не могли найти верное место для экспозиции этого мрамора. И тогда меня осенила мысль: пусть Шаляпин и "Степан Разин со своей дружиной" будут стоять в одном зале. Я повернул мраморный портрет Шаляпина лицом к "Степану Разину". И когда именно так был установлен портрет, мне показалось, что в зале грянул бас: "Из-за острова на стрежень..."

Я счастлив, что мне удалось запечатлеть в скульптуре величайшего ученого Ивана Петровича Павлова.

Портрет И. П. Павлова. 1952 г. Мрамор. (Скульптура выполнена в гипсе в 1929 г.)

Я встретился с ним летом 1929 года в Нью-Йорке. С первой же встречи ученый поразил меня своей простотой и непосредственностью. У меня сразу же появилось ощущение, будто я давным-давно знаю этого человека. Недаром говорят, что глаза - зеркало души человека. А глаза академика Павлова ярко выражали всю его пытливость и проникновение в глубину жизни.

Мое профессиональное внимание скульптора привлекли выразительные руки ученого, которые позже были с таким мастерством изображены художником В. Нестеровым в его замечательном портрете И. П. Павлова.

Во время разговора Иван Петрович как-то естественно жестикулировал. Слова и интонации сливались с движением жилистых рук. Это были руки хирурга, руки трудового человека.

Так интересно было его слушать. Разговор его был очень русским. Павлов подробно расспрашивал меня о Горьком, о его здоровье. Мне очень хотелось облегчить Ивану Петровичу позирование. Я усадил его на обычный стул и сам сел невдалеке, будто я собрался не лепить, а только хотел продолжить нашу увлекательную беседу. Для глины я приспособил низкий и небольшой столик.

Было жарко. Иван Петрович снял серый пиджак и привычным движением быстро засучил рукава.

Он сидел передо мной, положив ногу на ногу; руки держал на коленях, словно хотел сдержать их порыв.

Между мной и моделью сразу же возникли взаимоотношения, о которых трудно рассказать словами. Я чувствовал, что Иван Петрович проявляет интерес к моей работе.

Первые минуты создания нового произведения всегда памятны. Только начинаешь придавать глине нужную форму, как пальцам передается особая настроенность. Так рождается творческая одухотворенность.

В скульптурном портрете И. П. Павлова я стремился передать всю проникновенность его умных и веселых глаз, так ярко выражавших выдающуюся силу ученого.

Свой портрет академика Павлова, вылепленный с натуры в 1929 году, в 1952 году я перевел в мрамор.

Я рассказал здесь о людях, которых знал лично.

Каждая натура в каком-то смысле является действующим лицом в творческом акте создания портрета. Но мне не позировали ни Паганини, ни Бах, ни Дарвин...

Когда работаешь над образом по представлению, нужна особая внутренняя подготовленность. Это не только изучение исторических материалов, фотографических снимков, посмертных масок. Конечно, все это надо знать, но это только незначительная часть рождения самостоятельного образа. Самое главное - это обобщение.

Романист ничем не ограничен. Он может в любом месте оборвать свое повествование, показать своего героя во всех проявлениях, во всех разрезах. Скульптор же может иной раз одним необдуманным взмахом молотка погубить всю работу. Он должен выбрать из миллиона возможных решений только одно. Это путь синтеза. Иногда такое решение приходит сразу. Во многих случаях - это длительный процесс.

Образ, создаваемый по представлению, становится не менее реальным, чем живая натура, а если он хорошо прочувствован, возникают особенно убедительные детали, целиком подчиненные выявлению идеи произведения.

Глубокий интерес к творчеству Федора Михайловича Достоевского я ощутил еще в годы ранней юности.

Помню, когда я учился в прогимназии в Рославле, я запоем прочитал "Бедные люди". Теперь эту повесть молодые читатели воспринимают как свидетельство давно ушедшего; я же читал "Бедные люди" как глубоко современную мне книгу. Еще большее впечатление произвели на меня "Записки из мертвого дома". Недаром А. Герцен сравнивал образы, созданные Достоевским в этом произведении, с фресками Микельанджело.

Я снова "встретился" с великим художником в Москве, когда учился в Училище живописи, ваяния и зодчества. В Румянцевском музее я увидел под стеклом витрины маску Достоевского. Я словно прочитал какие-то сокровенные мысли писателя: почувствовал всю его боль за то, что еще так плохо устроена человеческая жизнь на земле. Часто смотрел я на эту маску.

Вероятно, в те дни и зародилось желание воссоздать в скульптуре волнующий образ Достоевского, раскрыть все самое сокровенное в его глубоко содержательном облике.

Сложность этой задачи раскрылась сразу же, как только я приступил к работе над скульптурным портретом Достоевского. Его первый портрет был создан мной в тридцатых годах. Но уже тогда меня увлек еще более сложный замысел - создать композицию о Достоевском, передать всю драматичность его судьбы.

На претворение в жизнь задуманного я затратил более четверти века. И только в 1955 году завершил эту работу. Хотелось показать Достоевского таким, каким он выглядел в годы ссылки. Ключом к этому образу служили, конечно, бессмертные "Записки из мертвого дома".

Помните, как в остроге арестанты, долго ухаживавшие за орлом, сбросили раненую птицу с вала на волю, в степь?

"Орел пустился прямо, махая больным крылом и как бы торопясь уходить от нас куда глаза глядят. Арестанты с любопытством следили, как мелькала в траве его голова.

- Вишь его! - задумчиво проговорил один.

- И не оглянулся! - прибавил другой. - Ни разу-то, братцы, не оглянулся, бежит себе!

- А ты думал, благодарить воротится? - заметил третий.

- Знамо дело, воля. Волю почуял..." Символический образ! Вот таким раненым, но не побежденным орлом представился мне и сам автор "Записок из мертвого дома".

...Много веков отделяют философа Сократа, современника и друга Фидия, от современника эпохи Октябрьской революции, греческого коммуниста, патриота Никоса Белояниса.

Я никогда бы не создал эти два портрета, если бы не полюбил и не почувствовал сердце Греции, ее нежную и женственную природу.

Когда я жил и работал в Афинах, не раз думал о том, что, возможно, работаю над мрамором из тех же каменоломен, откуда брали мрамор и Фидий и Сократ.

Сократ. 1953 г. Мрамор. Пермская государственная художественная галерея

Сократ - сын скульптора, и сам был скульптором. Работы будущего философа украшали Акрополь. Навсегда прославились изваянные им "Три грации".

Какую высоту духа проявил Сократ, когда выпил чашу с цикутой. Он знал, что отрава погубит его, пил яд и духом своим побеждал смерть. Это ли не презрение к смерти?!

Таким по своему представлению высек я Сократа.

Портрет греческого, патриота Никоса Белояниса я сделал на год раньше. Но когда я работал над ним, думал и о Сократе и о Греции.

Портрет греческого патриота Никоса Белояниса. 1951 г. Мрамор. Саратовский государственный художественный музей имени А. Н. Радищева

В судьбе Никоса Белояниса так много общего с жизнью славного сына Чехословакии Юлиуса Фучика.

Я как-то сразу полюбил светлый образ этого человека, почувствовал все его стремление к жизни, любовь к людям, к угнетенным.

Цветок, который держит в руке Никос Белоянис, это не обычная деталь, не атрибут, а стержень образа.

Никос Белоянис наклоняется к цветку. Это последнее движение приговоренного к смерти. Самоотверженный коммунист благословляет жизнь, дивный воздух и свет. Пусть цветут розы!

Так великий Бетховен в "Девятой симфонии" воспел радость через страдание, радость во имя освобождения человечества от тисков горя.

Героический Белоянис не только своей жизнью, но и смертью зовет к борьбе!

Каждый художник особенно чуток к тем наградам, которые ему дарит зритель своим искренним отношением к творчеству; иногда это только верное замечание или понимающий и взволнованный взгляд.

Ко мне в мастерскую пришла зрительница, товарищ Белояниса по борьбе. И только я снял покрывало с мрамора, как увидел на глазах мужественной гречанки слезы.

Мне рассказывали потом, что в Греции антифашисты широко распространяли снимки со скульптуры Никоса Белояниса, и этот снимок воскрешал любимый образ народного героя, звал к борьбе и свободе.

Сергей Тимофеевич Коненков в своей мастерской

И еще об одной встрече, о встрече с самим собой.

Ленинская премия 1957 года была присуждена мне за "Автопортрет".

Узнав о высокой награде, я, преисполненный благодарности Коммунистической партии, правительству, родному народу, написал в "Правду" о переполнявших меня чувствах: "Когда в тиши своей мастерской я работал над "Автопортретом", относясь к этому как к глубокому раздумию, я думал не только о портретном сходстве, а прежде всего хотел выразить свое отношение к труду и искусству, свое устремление в будущее, в царство постоянной правды и справедливости. Как мне радостно сознавать, что этот разговор с самим собой, взгляд в светлое грядущее понят моими современниками".

Достаточно сравнить мой "Автопортрет", выполненный в 1912 году, с "Автопортретом", исполненным к моему 80-летию в 1954 году, чтобы понять, какой путь пройден мной в искусстве и в жизни.

В "Автопортрете" мне как-то хотелось отразить песнь песней творчества - вдохновение.

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

Вдохновение рождает мастерство и целеустремленность, оно искрится и в часы раздумья, пульсирует, как сердце, звучит, как лейтмотив, до последнего взмаха резца.

 Где вдохновение - там нет равнодушия. 
 Где вдохновение - там дышит мрамор. 

Мне вспоминается сказка о работнике, нанявшемся к хозяину за копейку в год. И сказал работник: "Если я буду служить тебе верой и правдой, копейка не потонет". Прошел год, бросили копейку в реку, а она потонула. Прошел еще год, опять бросили копейку, и опять потонула, И в третий год бросили копейку в воду: на этот раз и она не потонула и две другие всплыли. И хозяин как следует отблагодарил работника.

Так и в искусстве. Не сразу всходят семена. Искусство созревает как плод. А там, где вдохновение, немыслимы пустоцветы.

Но без труда, постоянной сосредоточенности, настойчивости и высокого чувства гражданской ответственности любой клад так и останется на дне.

Да! Перед нами не гладенькая дорожка. Не всегда нас ждут только аплодисменты.

Художник должен быть мужественным и прямым и в дни треволнений и неудач.

Путь искусства подобен восхождению на гору. Надо преодолевать кручи. Не теряться при обвалах. Заново устремляться к вершинам.

Какой путь прошли вместе со мной образы "Паганини" и "Самсона".

Сколько создавал я вариантов и эскизов для того, чтобы выразить неповторимость музыки Паганини, его мятежный и свободолюбивый дух. Все мои произведения на тему "Паганини" всегда вызывали спор и разные суждения.

Паганини. 1956 г. Дерево

В скульптурном портрете "Паганини" 1956 года я изобразил великого музыканта прижимающим к плечу скрипку и оторвавшим смычок от струн. Отзвучала финальная нота. Глаза виртуоза впились в струны, а в воздухе еще словно звучат последние вибрации.

Я испытал большое счастье художника, когда получил письмо от моей зрительницы - москвички Н. Разумовой. После того как она увидела на выставке в Академии художеств СССР портрет Паганини, она написала мне: "Четыре раза я возвращалась к "Паганини" с дороги к выходу, и каждый раз, открывая что-нибудь новое, я уже с некоторым страхом ждала, что больше не будет музыки. Но она была! Паганини воспринимается не только как портрет композитора и даже рассказ о его характере, жизни и борьбе. Невольно начинаешь думать и о жизни вообще, о человеке, его страданиях и радостях, о его беспредельной воле и возможностях. Мне лично эта вещь прибавляет стойкости, воли, мужества и веры в жизнь и в людей. Меня, например, он определенно заражает энергией".

Такое признание зрителя приносит художнику большое счастье.

В советское время, идя дорогой мучительных поисков, я смог осуществить свою заветную мечту и завершить более чем полувековую работу над легендарным образом Самсона.

К знаменательной дате 40-летия Великой Октябрьской социалистической революции в Центральном выставочном зале, расположенном у стен Кремля, я выставил новую статую "Самсона".

Если в начале своего творческого пути я показал исполина, только стремящегося разорвать узы, то пришло время показать Самсона, который, победив страдания, разорвал цепи рабства и распростер свои руки навстречу свободе и грядущему.

Самсон 1957 г. Гипс. Москва, Центральный выставочный зал

В новой работе я показал Самсона на фоне молнии, символизирующей очистительную грозу революции.

Самсон потряс устои старого мира. Валяется поверженный в прах отвратительный хищный золотой телец с папской тиарой на голове. Рушатся цепи рабства, цепи колониализма. Подзаголовком для "Самсона" я взял вещую строку из "Интернационала": "Весь мир насилья мы разрушим!"

У ног Самсона десятиструнная арфа, символ музыки революции и мировой гармонии, к которой вместе со всем человечеством идет Самсон - Человек солнца!

Наше время требует обобщения и символики. Ведь сейчас осуществляются самые исконные и давнишние мечты. Свободное дыхание, орлиный взмах крыльев, вольная песня всегда манили свободолюбивое человечество.

Такие образы, как Прометей, Антей, русский богатырь Илья Муромец, услышавший в себе "силушку великую", и сейчас звучат как призыв.

Художник - это прежде всего око и сердце народа, человек, живущий запросами и чаяниями своего времени. Люди искусства - глашатаи мира и дружбы. Наша святая обязанность - разоблачать замыслы врагов мира. Атакующим словом мы обязаны предупредить человечество о грозящей опасности.

Радостно было мне читать и отклик моего далекого и незнакомого друга, китайского писателя Ба Цзиня: "Я припоминаю виденную мною в Москве скульптуру "Весь мир насилья мы разрушим", созданную советским ваятелем Коненковым. Богатырь разорвал железные цепи, разбил старый мир. Это великолепное и очень волнующее произведение искусства, отражающее правду нашего времени. Там, на Западе, кое-кому этот образ ненавистен. Он страшит их. Что же может принести таким господам 1958 год? Ничего приятного им не приходится ждать".

Здание колониализма рушится на наших глазах.

Чувство современности побудило меня выполнить в 1958 году композицию, названную словно не мной, а самой жизнью: "Патриотки Алжира".

Патриотки Алжира. 1958 г. Гипс

Кровавый нож занесен над прекрасными свободолюбивыми девушками. Но могучая рука дружбы и солидарности народов вовремя отвела эту руку с занесенным ножом.

Как прекрасны и красивы своим мужеством бесстрашные и юные дочери Алжира!

Коммунистическая партия призывает нас, художников, отображать великие дела современников, возвышать ум и душу народа.

Без чувства современности нет искусства.

Абстрактное искусство капиталистического мира не так уж абстрактно. Этот распад формы, дикая какофония звуков, нагромождение бесформенных кусков, кляксы, квадраты и пятна принижают человека. От этого "искусства веет смрадом и гниением.

Сколько таких "произведений" мы встречали на полях войны: те же обмотки проволоки, остовы изуродованных машин, поврежденный металл.

Те, кто хочет, чтобы звезды померкли и потеряли свой блеск, те, кто хочет покрыть язвами цветущую землю, заинтересованы в процветании бессмысленных абстракций. Для того чтобы нагромождать бесформенные куски металла, не нужен талант ваятеля.

В области абстрактного искусства многие "мастера" Запада вне конкуренции. Они могут быть спокойны, - советские художники не претендуют на их "премии". Но мы не можем просто отмахнуться, закрыть глаза и отнестись "абстрактно" к абстрактному искусству. Это реальность, с которой надо считаться. Нам нужно как можно скорей вырвать из тлетворного влияния такого "искусства" зрителей за рубежом Советского Союза.

Это не естественный спор между различными течениями искусства. Здесь не о чем спорить. Придет время, когда люди сами отвернутся от того, что оскорбляет разум и не совместимо с художественным вкусом человека.

После того как приходится иногда созерцать такие "произведения", прежде всего думаешь об очистительном душе.

Есть какая-то связь между абстрактным искусством и политикой империалистов "с позиции силы". То и другое призвано оглушить и запугать народы, которые хотят дышать не запахом тления, а чистым воздухом.

Мы несем ответственность и за тех, кто сегодня еще не с нами; за тех, кого хотят оболванить, лишить совести и рассудка.

Надо подать руку тем, кто в беде. Это и есть настоящее, а не показное братство.

Давно прошло время изоляции. У людей, живущих под тропиками и на северных широтах, - одна судьба.

Мы не можем забыть то время, когда заблуждались целые народы, когда брат убивал брата. Это было торжество палачей, искусственно раздувавших ненависть между народами.

Мирную тишину надо свято оберегать так же, как завоеванную свободу. Когда мы лучше знаем и понимаем друг друга, мы ощущаем себя людьми, а не мишенями.

Это глубоко чувствовал А. С. Пушкин. В уста Адама Мицкевича, своего великого польского друга, русский национальный поэт вложил и свое предвидение:

...Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.

Надо слушать и слушать музыку нашего времени, когда действительность обгоняет мечту, когда братство и дружба объединяют миллионы людей.

Святая обязанность советского искусства дать людям заряд бодрости и душевной энергии.

Земля была горестной. Веками поэты и художники, сами великие страдальцы, описывали горе и страдания. Мы же призваны всем своим талантом показать тем, кто еще не избавился от оков капиталистического рабства, путь избавления от гнета и кабалы.

Мы идем к жизни без нищих и калек. Не дадим саранче уничтожать всходы. Довольно превращать крошек в сирот, а жен во вдов.

Мы никогда не изменим духу прогресса и гуманизма. Прислужники атомщиков в искусстве хотят оглушить, придавить человека, вернуть его к хаосу. А мы говорим: "Люди! Шире шаг! Бодро держите голову, не уподобляйтесь ужам".

Мы призваны воспитывать в людях самые хорошие качества, и мы выполним наш долг перед человечеством.

Художник и время. Да! В соревновании с капитализмом, в борьбе за души людей и прогрессивное искусство должно выиграть время.

К тесной связи с жизнью народа зовет нас Коммунистическая партия. Это должно пронизывать всю нашу творческую жизнь. Но бывают моменты, когда эта связь ощущается особенно сильно.

Я много говорил о буднях, поэтому скажу и о празднике.

Счастье лилось в мое сердце, когда я прибыл в Смоленск в день награждения Смоленщины орденом Ленина за успехи, достигнутые в подъеме сельского хозяйства.

И я, художник, мог приветствовать дорогих смолян, заполнивших в предвесенний мартовский день огромную площадь. Эти люди не щадили своих сил, выращивая золотой лен, работая на животноводческих фермах.

Поздравляя дорогих земляков, я не мог не воскликнуть: "Браво, браво, ура!"

Это ли не радость! Да, это великое счастье!

А через несколько часов после этого торжества смоляне пришли на открытие моей выставки, в которой и я отчитывался перед народом.

А раз уж речь зашла о счастье, я хочу рассказать о том, что недавно меня так поразило.

Колхозники из Караковичей, школьники из нашего Екимовичского района приехали поздравить меня с днем рождения. Они привезли с собой много полевых цветов. Вечером мы пели родные песни, и среди них много песен нашего задушевного поэта Михаила Исаковского. Гостей из района приехало больше двадцати, и, конечно, все остались ночевать.

Утром, как всегда, я вошел в свою студию. Тогда еще "Самсон" стоял на постаменте у меня в мастерской, вознося свои руки к потолку.

Как обычно, я первым делом издалека посмотрел на свою статую, чтобы свежим глазом еще что-то увидеть.

И то, что я увидел на этот раз, было необычайным.

У ног "Самсона", на ковриках и матрацах, разложенных на широком постаменте, в разнообразных позах спали мои земляки - юноши и девушки, с которыми мы накануне говорили о том, что в Екимовичском районе необходимо создать художественную студию для начинающих. У самой арфы спала колхозница из Караковичей, великолепная плясунья, которую я давно собираюсь вылепить. И я подумал: "Сама молодость пришла к "Самсону".

Я нарушил в это утро порядок своей работы, не взял в руки молоток, сел в кресло и смотрел на "Самсона" и спящих моих земляков.

Солнечные лучи пробивались сквозь опущенные полотняные шторы. Мои гости просыпались и несколько удивленно и даже как-то смущенно смотрели то на меня, то на исполинскую статую, а потом с бодрой, приветливой улыбкой поднимались над поверженными колоннами старого мира.